Порнография как часть массовой культуры.

Рост популярности порнографии и упрощение её составляющей, по сути, факты вполне взаимосвязанные. Чтобы понять это стоит вспомнить, что язык порнографии есть (согласно Фрейду и Барту) древняя (доречевая) форма открытого выражения человеческих желаний. Прямота, с которой она осуществляется, есть, прежде всего, естественная простота, идущая от природы. А природа не любит нюансы и метафоры, и предпочитает подавлять нас своим первобытным молчанием.
Поэтому если происходящая из культуры «эротика подразумевает повествование» о сексуальности, то порнография – её демонстрацию, которая не подчиняется развитию речевого акта, так как уже представляет собой нечто сказанное. В ней возможна только деструкция и высвобождение иррационального. Такие же структурные (и рациональные) элементы как сюжет, фабула и собственно речь могут быть благополучно в неё вмонтированы, но точно также могут и отсутствовать. Суть порнографии не в них. Доречевые формы высказывания целиком визуальны, поэтому порнография «говорит» со зрителем через примитивную работу оператора и сами действия актёров. Отсюда следует вывод, что вначале нового тысячелетия порнография становится всё более популярной постольку, поскольку давно уставший от культуры человеческий разум требует своего освобождения.





Однако, будучи отказом от рационального, порнография одновременно становится отказом и от реальности. Переступая условную границу пристойного, мы сталкиваемся с невозможностью отражения того что за этой гранью. Образное восприятие не действует там, где нет необходимой для него недосказанности. Подходя к объекту вплотную, мы лишаем себя той дистанции, без которой становится невозможной ни одна, даже самая примитивная, рефлексия.
Неслучайно в ситуации разговора на tete-a-tete важной часто оказывается сама эта ситуация, тогда как речевое высказывание может особого значения не иметь. Аналогично этому в искусстве запретного исчезает необходимость какого-либо художественного повествования поскольку появление перед нами того что запретно и в силу этого желанно воспринимается как обретение такого рода недоступного объекта. Наше восприятие данного объекта в подобном случае не идёт изворотливым окольным путём, создавая образ, а сводится к тому почти механическому типу восприятия, что характерен в отношении к объекту чисто функциональному. Таким образом, искусство запретного постепенно перестаёт быть искусством: оно либо превращается в разновидность «псевдоискусства», основанную на симуляции того что запретно, (и в этом случае совершает характерную для всех «псевдоискусств» подмену искусности искусственностью) либо перестаёт быть искусством в любом возможном значении. Примером последнего служит так называемое «брутальное порно» - то есть непрофессиональная порнография.
Однако, даже самая «брутальная», нестудийная порнография всегда есть лишь гиперреальность, и никак не сама реальность. Порнография не есть подглядывание. Порнография анти-интимна. В силу этого порнография уже изначально не могла быть истиной по отношению к запрету.
Подобная мысль кажется странной, так как все мы привыкли воспринимать порнографию как документальное отражение запретного, однако стоит обратить внимание на два очень существенных факта:
1 согласно идеям Р. Барта, изложенных им в работе «Punctum» («Сamera lucida») можно поставить под сомнение любое визуальное проявление документальности.
2 то обстоятельство, что порнозависимости бывают одинаково подвержены как пожилые семьянины, так и молодые ловеласы, заставляет задуматься о нетождественности порнографии жизненному опыту.
Безусловно, порнография параллельна нашему взгляду за границу запрета, но является ли она самим нашим взглядом? Думаю, вряд ли такое возможно. Скорее она даёт нам лишь фрагментарное восприятие «непристойного», и этим разрушает некую ауру непристойности. Иными словами, порнография даёт нам ни саму непристойность, а её структуру, сводимую к чисто механическим жестам. Как писал Ж. Бодрийяр: «…само тело отсюда исчезло, разлетелось на самостоятельные частичные объекты».
Продолжая и завершая мысль, он же говорил о порнографии следующее: «Лицо, не важно какое, здесь неуместно, так как нарушает непристойность и восстанавливает смысл там, где всё нацелено на его уничтожение в умопомрачительном исступлении пола […]
Во всём этом нет места соблазну – не знает его порнография, моментальное производство половых актов, жестокая актуальность удовольствия, эти тела лишены соблазна, взгляд пронизывает их насквозь и увязает в пустоте […]
Неразрешимая двусмысленность: в порнографии пол вытравливает соблазн, но и сам не выдерживает давления аккумулированных знаков пола». [Ж. Бодрийяр, «Соблазн»] Несмотря на то, что приведённые нами цитаты относятся к работе далёкого 1979 года они по прежнему соответствуют действительности. Специфика порнографии как искусства чистой симуляции («псевдоискусства») на данный момент переходит в фазу симуляции того, что уже является продуктом симуляции – той старой (ретро)порнографии 60-80х годов, современником которой был Бодрийяр. Такой более художественный вариант порнографии, наделённый некоторыми техническими недостатками и якобы не стереотипной внешностью актёров, воспринимается теперь как наиболее правдоподобная и натуралистичная порнография. Современная нам порнография снимается уже как рефлексия к той порнографии; она переигрывает её в нарочито искажённой форме, используя уже абсолютно тривиальные и нереалистичные сюжетные ходы, или (что как раз характерно) полностью отказываясь от любой повествовательной последовательности эпизодов, и добавляя к этому ещё и подчёркнуто искусственную «глянцевую» внешность актёров. Теперь стало модным завершать или начинать порнофильм с разъясняющих реплик тех, кто участвует в главных эпизодах. Это или разговор актёров с находившимся за кадром человеком (предположительно оператором), или просто монолог перед камерой. Суть – объяснить зрителю, что всё увиденное им – боль, слёзы, ненависть, жестокость, презрение, отвращение, страх – всё ненастоящее, и что на самом деле все друг друга любят и друг другом довольны. Это есть своего рода разрушение сценической иллюзии, которая была в старом порно и вместе с тем разрушение его «художественности», поскольку ту старую порнографию зритель воспринимал и воспринимает аналогично художественному произведению, то есть, увлекаясь им, тогда как современная порнография, якобы представляет собой всего лишь сладострастное месиво из «откровенной» человеческой физиологии (правда немного хирургически приукрашенной). Но в том-то и дело что это откровенность в кавычках. Сценическая иллюзия везде, в каждом кадре любой порнографии. Порнография, как уже говорилось раньше, существует исключительно как искусственность. Взгляд в камеру это искусственность, легко отодвигаемый оргазм – искусственность, движение камеры – тоже искусственность (оно же не совпадает с параметрами и особенностью перемещения нашего взгляда!) – всё искусственность, всё симуляция.
Но вспомним цитируемые слова Ж. Бодрйяра и ненадолго вернёмся к ним. Говоря о том что «в порнографии пол вытравливает соблазн», Бодрийяр выдвинул мысль, что и сама категория пола устраняется с помощью «знаков пола». Знак пола! Порнография не истина по отношению к природе запретного, поэтому в ней не раскрывается сама тайна пола. Она лишь обозначает пол определённым культурно маркированным знаком: широкие плечи, бицепсы, в худшем несценическом варианте просто волосатое тело – как знак мужчины; бёдра, ягодицы, грудь, косметика, крашенные волосы – как знак женщины. Отдельную сферу образует собой фетишизм. Но фетишизм в порнографии – это набор ещё более конкретных знаков.
Итак, логический вывод: порнография как несостоявшееся искусство запретного апеллирует знаками запретного вне того, что можно назвать его значением. Порнография как сублимация симуляции запретного.

Здесь есть возможность перейти на новый уровень – на уровень разговора о массовой культуре. Ведь что такое порнография как не хитро замаскированный
масскультурный продукт? Известно, что в одних странах снимать порнографию запрещено, в других можно, но остается под запретом её официальное распространение, в третьих не является легализованным ни то ни другое. Однако, порнографию снимают и распространяют повсюду, по всему земному шару, и делают это с успехом характерным для массовой культуры. К тому же у порнографии есть свои студии, свои режиссёры, свои актёры, свои кастинги, и номинации. Это абсолютный клон массового кинематографа, идеально перерабатывающий под себя все его тривиальные ходы и делающий их ещё более тривиальными. Порнография есть свободная от границ допустимого массовая кинематографическая инсценировка запретного; инсценировка того запретного, что является изъятым из официальной массовой видиокультуры.
Возникает закономерный вопрос – почему мы так много говорим здесь о запретном? Дело в том, что в определённом смысле вся массовая медийная культура представляет собой постоянное разыгрывание запретного. Разыгрывание запретного, которое даёт временное удовлетворение. Будь то любовная мелодрама или молодёжная комедия – это всегда безответное обращение к сексуальному, это всегда игра в любовь. Боевик тоже секс, поскольку агрессия сексуальна. Про триллер и классический фильм ужасов говорить особо и не стоит – страх более чем какое-либо другое чувство связан с половым актом (с этим, пожалуй, согласятся все фрейдисты и постфрейдисты). Но ещё более прозрачной является сексуальная основа жанров слэшер и трэшевый слэшер. Последнее уже полностью направленно на изучение человеческого тела.
Можно смело утверждать: массовая медиакультура – сплошная симуляция запретного. Мы обращаемся к ней, чтобы получить удовольствие, но получаем его симуляцию. Это всё равно, что бросать в огонь минимальное количество поленьев, дабы он не потухал, но и не разгорался слишком сильно. Только такой слабый безопасный «огонь» имеет право на существование там, где всё легко «воспламеняется» - в современной избыточной культуре.
Сейчас нет той неподдельной и, если можно так сказать, сакральной тяги к запретному, с которой боролись в XIX столетии. Современная индустрия запретного в своей основе имеет карнавализацию страсти: не плоть, но её симуляция, не конкретный объект желания, а обобщающий все желания симулякр. Настоящего интима нет, поскольку нет настоящей интимной обстановки, нет камерности. Всё запретное официально как бы перестало быть запретным и, поэтому, потеряло свою сакральность. Бодрийяр называл это «стратегией изгнания телесного посредством символов секса». Разрабатывая данную мысль в работе «Прозрачность зла», он говорил что «изгнание желания посредством его преувеличенных демонстраций является более эффективным, чем стратегия доброго старого подавления путём запрета».
Так возникает некая двойственность: массовая медийная культура как симуляция запретного и она же как сдерживающий фактор. Эта двойственность не ведёт ни к какому возможному дуализму восприятия, напротив – она разрушает возможность любой целостности. Она даёт нам подделку, симулякр. Она заставляет нас поверить, что мы сорвали запретный плод, и мы охотно верим. Но якобы вкусив якобы сорванного запретного плода, мы остаёмся неудовлетворёнными, и тогда-то и подворачиваются коварные формулы «будь таким, какой ты есть» и переиначенное ницшеанское «будь самим собой». В результате мы начинаем воспринимать свою неудовлетворённость как естественное состояние, и оказываемся снова в несколько нервозном состоянии сознания, в каком пребывало большинство людей XIX века, тогда как последствиями сексуальной революции становятся маскультурные продукты, никогда не теряющие своего целевого потребителя. Одни из этих продуктов являются официальными (молодёжные комедии, молодёжные сериалы), другие андеграундными (порнография). Первые ограниченны стандартами, другие якобы дают нам все, что мы хотим.

Бодрийяр был не только прав, но и софически мудр, когда сказал, что современное состояние мира есть «состояние после оргии». Именно «оргиями» были борьба феминизма против маскулинной классической культуры и дальнейший подрыв порождённой этой культурой логоцентризма. «Оргией» была вся сексуальна революция, навсегда изменившая всю культуру XX века.

© взято здесь